Современная французская новелла - Страница 22

Он прибавил:

— У меня твое кольцо.

Впереди жизнь. Они будут ждать. Быть может, пройдут годы, и однажды вечером они снова увидят друг друга. Они возвращались полями.

ДАНИЭЛЬ БУЛАНЖЕ

Перевод Г. Ерофеевой

Десерт для Констанции

Есть книги, которые помогают жить, — и остальные книги. Если рассматривать «Монографию кулинарного искусства» Констанции Кабриоле с точки зрения ее пользы — как моральной, интеллектуальной, так и практической, — то она принадлежит к книгам первого рода. «Монография» появилась на свет более века тому назад и затем несколько раз переиздавалась, каждый раз пополняясь новыми рецептами, перечнем припасов, которые надо иметь в хозяйстве, наименованиями вин и кухонной утвари, рекомендациями по обслуживанию и сервировке стола, объяснением, как лучше приготовить кофе и указаниями, как его следует подавать. Среди сведений о том, как приготовить пралине из флердоранжа и жареные молоки карпа, в ней можно было найти даже застольные песни, слова и ноты — в tempo appassionato. Такими интермедиями заполнялись прежде паузы во время пышных пиршеств. «Друзья, пустим чаши по кругу! С легким сердцем работа легка!» На основаниях настольных ламп изображены воркующие голубки, а фрукты и рыбы составляют портреты, как на картинах Арчимбольдо. Задумчивые поварята стоят, облокотившись на затейливые буквицы. И в каждой главе — тонкие гравюры на металле, изображающие пикники, где белую скатерть оттеняет темная листва, или дружеские пирушки — в тот момент, когда подают ликеры; пышные воланы пенятся в креслах, кавалеры в строгих визитках стоят сзади, небрежно опершись рукой о спинку кресла и гордо выпятив грудь; или же вечера при свете ламп — лакеи с бакенбардами, бутылки в серебряных ведерках со льдом.

Этот фолиант, посвященный искусству и науке правил хорошего тона, немало послужил на своем веку, и уголки его страниц пожелтели. Они испещрены рыжими точками и пятнами, напоминающими по форме печень, сердце или петушиный гребешок тем, у кого перед глазами прошло столько всякой живности, однако все страницы книги целы, листы крепко держатся на своей бечевочной основе, которая — если ее приправить шалфеем и чабрецом — могла бы вполне послужить для варки бесчисленных бульонов. «Монография», стоявшая рядом с подобными ей томами на полке в бывшем дымоходе старинного очага, превращенном в нишу, пережила три поколения и теперь перешла к Жюлю Топену, ставшему к концу своих дней налоговым инспектором. Этот старец за всю свою жизнь не открыл ни одной книги, в том числе и кулинарной. А ведь взглянув на форзац «Монографии», он мог бы задуматься о тех Топенах, от которых вел род и которые оставили в книге свои имена и даты, начиная с того самого Топена, который приобрел эту книгу. Арман Топен вначале служил разносчиком у одного из лучших кондитеров Парижа, затем стал вторым, а позднее первым подсобным рабочим в пекарне, и, наконец, пекарем. Оттуда он перебрался на кухню — в качестве шефа — специалиста по соусам, потом дослужился до должности метрдотеля, ведавшего столом и винным погребом графа Боффрэ, который скончался, не завершив своих пикантных мемуаров. Библиотека Армана перешла к его сыну, унаследовавшему его должность. Годы, крысы, пренебрежение владельцев библиотеки, отсутствие интереса к книгам и трудные времена вконец разорили библиотеку. Жюль Топен скончался у своего камина. Из дома вынесли и продали с молотка немногочисленную мебель и все сохранившиеся к тому времени безделушки. Свод правил хорошего тона в одной корзине вместе с каминными щипцами, подставкой для дров и вертелом попал к торговцу случайными вещами из Монружа, обиравшему провинцию. Он преподнес его в качестве бесплатного приложения мяснику, купившему у него набор досок для рубки мяса.

— Я не читаю книг, — сказал тот, — а для обертки формат не подходит.

Тем не менее «Монографию» он взял и подарил жене, но та не пожелала прикасаться к книге, побывавшей неизвестно в каких руках. Так что на другой же день труд Констанции Кабриоле попал в мусорный бак на проспекте Алезия.

Стоя одной ногой на подножке и держась рукой за поручень мусороуборочной машины, дагомеец Мамаду Канди в очередной раз спрыгнул на тротуар, чтобы опорожнить бак с отбросами. Когда он поднял четыреста двадцать первый бак за это утро, он заметил в нем книгу, снял рукавицы, загрубевшие, как железо, и с этой минуты превратился из мусорщика в ценителя кулинарного искусства. На странице 32 под люстрой с шестнадцатью свечами женщина в кринолине, с букетиком фиалок в волосах, наливала дымящийся кофе в чашку элегантного кавалера.

— Мамаду, schnell!

Африканец сунул книгу за пазуху, запахнул выцветшую куртку и снова принялся за работу. В глубине улицы бельфорский лев держал на почтительном расстоянии объезжавшие его автомашины. Наполненный мусором грузовик направился в объезд, сделав полукруг у лап льва, и стал набирать скорость. Мамаду на минуту подумал, что лев, похоже, вот-вот встанет во весь свой рост и бросится к Сене. Хозяин бистро, отмывавший тротуар перед входом, взглянул на высокого негра, который смеялся, стоя позади кузова, и на его белого напарника, выразительно постучавшего себя по лбу. Поистине странно начинался этот день.

На заводе, где сжигали мусор, Мамаду помог бригаде, сортирующей отбросы, а к полудню добрался до своего подвала на улице Шеврефей, где он — платя за это жилище около трех четвертей своего жалованья — обитал вместе с пятью такими же чернокожими приятелями. Все тут было общее: водопроводный кран, матрацы, маленькое оконце, лампа без абажура, две колоды карт, транзистор и печурка возле дверей. По другую сторону двери, в такой же узкой комнатушке — враждебный мир, где говорили только по-арабски. После риса со стручковым перцем, приправленного чадом мергеза, который шел из комнаты живущих напротив алжирцев, Мамаду Канди, ответственный в тот день за покупку сыра, разделил между всеми упакованный в соломку козий сыр, стоивший целое состояние, за что и получил нагоняй от товарищей. И как всегда, громче всех бранился тот, кто был Мамаду самым близким другом, уроженец Чада — Боколо Н’Голь.