Современная французская новелла - Страница 44

— Э, нет! Только не это! Первый завтрак не терпит ничего соленого! Понимаешь, первый завтрак должен быть… ну, как бы тебе объяснить… должен быть легким… нет, нежным… нет, материнским. Да-да, материнским! Первый завтрак должен чуточку возвращать нас к детству. Потому как день, который у тебя впереди, никакой радости не сулит. И вот, чтобы с утра по-настоящему прийти в себя, человеку требуется что-нибудь нежное и ободряющее. То бишь горячее и сладкое — тут уж никуда не денешься.

— Как твой фланелевый пояс?

— Во-во. И в этом тоже что-то материнское! Ты уловил здесь какую-то связь или брякнул просто так, наобум?

— Да нет, не вижу я никакой связи.

— Ну как же, а детские пеленки! Мой фланелевый пояс — это как бы напоминание о пеленках нашего младенчества.

— Издеваешься ты, что ли? А соска — когда настанет ее черед?

— Милый мой, смотри-ка ты лучше на меня и мотай себе на ус. Потому как у меня перед тобой есть по меньшей мере одно преимущество. Я в твоем возрасте побывал, и этого у меня уже никто не отнимет, даже сам господь бог. А вот ты не можешь быть уверен, что доживешь до моих лет.

— Знаешь, все эти разговоры про возраст меня как-то не волнуют. Я так полагаю: ежели человек глуп или барахло, так это раз и навсегда, и возраст тут ни при чем.

— Не скажи. Ведь как ни верти, глупость глупости рознь, и я так считаю: для глупостей тоже существует свой возраст. А с годами все приходит в норму.

— И какой же, по-твоему, подходящий возраст для глупостей, как ты изволил выразиться?

— А это у кого как.

— Ну, у меня, к примеру? Не двадцать ли один год?

— Почему именно двадцать один?

— А потому, что мне сейчас как раз стукнуло двадцать один.

Гастон иронически взглянул на него, попивая свой кофе.

— Да, с тех пор как мы с тобой крутим баранку на пару, я все присматриваюсь к тебе — не замечу ли какой-нибудь слабинки.

— И зря, потому как я и курить не курю, и к сухому белому меня не тянет.

— Да, но, видишь ли, надо отличать большую слабость от маленькой. Сигареты и сухое белое — мелкие слабости, они, конечно, способны человека угробить, но только постепенно.

— А большие, значит, гробят разом?

— Точно. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, нет, я был помоложе — мне было лет так восемнадцать, — я подался в Сопротивление.

— И это ты тоже считаешь слабостью?

— Еще бы. Я совершенно не осознавал тогда всей опасности. Конечно же, и у меня были свои светлые идеалы. Но мой закадычный друг, который пошел со мной, так и сгинул. Его арестовали, угнали куда-то, и он пропал без вести. Зачем? Кому это надо? Вот уже тридцать лет, как меня мучает этот вопрос.

— Ну, мне-то ничего такого не грозит, — заметил Пьер.

— Такого, конечно, нет.

— Выходит дело, ты хочешь поймать меня на серьезной слабости, но тебе пока что это не удается?

— Нет, пока не удается. Но все-таки что-то я чую нюхом…

Два дня спустя грузовик Пьера и Гастона снова предстал — и в тот же ранний утренний час — перед контрольным пунктом возле Флери-Мерожис. На этот раз за баранкой сидел Гастон, и Пьер, устроившийся справа от него, чувствовал себя, как всегда, чуточку обманутым оттого, что начинал свой день на вторых ролях. Он ни за что на свете не признался бы никому в таком смешном и нелепом ощущении, неохотно признавался в этом даже самому себе, и все-таки оно отравляло ему настроение.

— Привет, Бебер! И сегодня дежуришь?

У Гастона прямо какая-то мания брататься со всеми контролерами на автостраде — с этими людьми особой породы, чуточку таинственными и всеми презираемыми. В глазах Пьера въезд на автостраду был в некотором роде священным церемониалом, и нарушать его пустой болтовней — последнее дело.

— Да вот поменялся дежурством с Тиено — он сегодня гуляет на сестриной свадьбе, — объяснил контролер.

— Ясно. Значит, в пятницу мы тебя не увидим, — сделал вывод Гастон.

— Э, нет. В пятницу будет дежурить Тиено.

— Тогда до следующей недели.

— Точно! Счастливого пути!

Гастон передал Пьеру пробитый талон. Он спокойно, без лишней суеты переключил передачу, стараясь не слишком сильно выжимать газ, чтобы не отравлять воздух, и машина выехала на автостраду. Они наслаждались ощущением скорости, с которой мчался по гладкому шоссе тяжеловоз, и рассветом нового дня, обещавшего великолепную погоду. Удобно расположившись на своем сиденье, Пьер вертел в руках талон.

— Лично я не понимаю этих ребят, что торчат за окошком. Они вроде бы там, и вроде бы их нет.

Гастону было ясно, что Пьер пустился в свои обычные разглагольствования. Он не желал в это вникать.

— Вроде там и вроде нет… Ты про что?

— Да про автостраду — про что же еще? Ведь они же все время остаются как бы у ее порога! А вечером, после дежурства, вскакивают на свой мопед и возвращаются к себе на ферму. Ну, а как же автострада?

— Что — автострада? — раздраженно перебил его Гастон.

— Да будет тебе, напряги-ка мозги! Разве ты не чувствуешь — когда протягиваешь талон к компостеру, что-то происходит, ты словно переступаешь какой-то порог. А дальше ты уже без оглядки гонишь вперед по бетонке, такой упругой, чистой, стремительной… и уж подарка от нее не жди. Ты как бы перешел из одного мира в другой. Ты в новом мире. Вот что такое автострада! И ты принадлежишь ей целиком.

Но Гастон упорно отказывался его понимать.

— Для меня лично автострада — это работа, и все тут. Скажу тебе даже — однообразная работа, и особенно если приходится ездить по автостраде на таком сундуке, как наш. В молодые годы мне очень понравилось бы выжимать по ней на «мазерати» до двухсот в час. Но, когда трясешься в машине, у которой задница весом в сорок тонн, куда веселее ездить по обычным шоссе — там тебе и развязки на разных уровнях, и забегаловки на каждом шагу.