Современная французская новелла - Страница 47

— Понимаешь, либо автострада, либо женщины — что-нибудь одно.

В принципе Гастон должен был мыть машину попеременно с Пьером. Такой порядок был заведен во всех бригадах, водивших тяжеловозы на дальние расстояния. Но Пьер почти всегда брал мойку на себя, и Гастон относился философски к тому, что напарник делает это вместо него. У них явно были разные понятия об эстетике и гигиене — как личной, так и в отношении орудия их труда.

В тот день Гастон бездельничал, сидя в машине, пока Пьер мыл кузов, направив на него струю, такую сильную и шумную, что она заглушала реплики, которыми напарники обменивались через открытое окно.

— Как по-твоему, ты взял ее достаточно? — спрашивает Гастон.

— Взял? Чего?

— Да эмульсии для полировки. Ты священнодействуешь, прямо как в косметическом кабинете.

Вместо ответа Пьер выключил воду и достал из ведра мокрую губку.

— Когда мы с тобой начали работать в одной бригаде, я сразу смекнул, что всякие там куколки, талисманы и тому подобные побрякушки, которые ребята развешивают в шоферской кабине, тебе не по вкусу, — продолжал Гастон.

— Что верно, то верно, — поддакнул Пьер. — По-моему, это машину не красит — не этим она хороша.

— А чем же, по-твоему?

— У нее красота в другом. Это красота рабочая, полезная, ну практическая, что ли. Та, что под стать автостраде. А значит, не нужно ничего такого, что мешает и болтается без всякой пользы, ничего, что служит лишь для украшения.

— Согласись, я ведь тут же все поснимал, даже танцующую на коньках голоногую девчонку убрал с радиатора.

— Ну ее-то мог бы оставить, — заметил Пьер, снова поднимая шланг.

— Скажите на милость, — удивился Гастон. — Мсье становится более терпимым? Не иначе, как это весна действует. Ты бы еще разрисовал кузов цветочками.

Пьер плохо слышал из-за шума струи, хлеставшей по железу.

— Что ты сказал про кузов?

— Я говорю: ты бы еще разрисовал кузов цветочками. Ландышами, например.

Струя нацелилась прямо в лицо Гастону, и он поспешил поднять стекло.

В тот же день, во время традиционной остановки на автостанции «Ландыш», произошел инцидент, который не столько позабавил, сколько встревожил Гастона. Полагая, что он уснул на диванчике, Пьер открыл прицеп сзади и вытащил металлическую лесенку, служившую для того, чтобы влезать на крышу машины.

Он направился в сторону лужайки за оградой. Похоже, иногда событиями управляет злой дух. По всей вероятности, все, что последовало за этим, было видно с какой-нибудь точки шоссе, которое описывало в этом месте широкую дугу. Так или иначе, но дорожная полиция — двое жандармов на мотоциклах — появилась как раз в тот момент, когда Пьер, прислонив лестницу к проволочной ограде, стал на нее влезать. Приблизившись, они окликнули его и велели сойти на землю. И тут вмешался Гастон. Несколько минут они объяснялись, размахивая руками. Потом один из жандармов, пристроившись на крыле машины, начал для проформы составлять протокол, а Гастон тем временем убрал лесенку на место. В конце концов жандармы оседлали своих железных коней и удалились — эдакие рыцари судьбы, — и машина покатила дальше, в сторону Лиона.

После затянувшейся паузы Пьер, сидевший за рулем, заговорил первым:

— Видишь вон ту деревню? Всякий раз, проезжая мимо, я вспоминаю родные места. Эта приземистая церквушка и дома, сгрудившиеся вокруг, напоминают мне наш Пралин, возле Пюи-де-ля-Шо. Вот это и есть настоящая глубинка Оверни. Страна коров и угольщиков. Лет двадцать назад люди и скотина жили там под одной крышей. В глубине дома — стойло для коров, налево свинарник, направо курятник с падающей заслонкой, чтобы выпускать птицу. У окна обеденный стол, а по обе стороны две большущие кровати, где укладывается на ночлег все семейство. Так что в зимнюю пору не пропадает ни чуточки тепла. Но зато какой дух, когда нырнешь в дом с улицы! Хоть ножом режь!

— Но ведь ты сам-то этой жизни не изведал, ты слишком молод, — возразил Гастон.

— Верно. Но я там родился. Это все… как бы пояснее выразиться… у меня в крови. И я иногда спрашиваю себя, а может, я еще не вполне от всего этого оторвался. Это словно родная почва. Как утоптанный земляной пол в доме. О плитке или досках у нас в деревне и не помышляли. А коли так, при входе не надо было вытирать ноги. Лепешки глины, налипавшие в поле на подошвы, превращались на земляном полу в сплошное месиво. Так что больше всего я ценю в нашей профессии возможность работать в мокасинах на пластиковой подошве. А между тем жизнь в деревне имела не только плохие стороны. Например, там топили дровами и готовили еду в печи. Что ни говори, а это совсем не то, что газ и электричество, которые появились у нас после того, как моя старушка овдовела и поселилась в Буллэ. То было живое тепло. А разнаряженная рождественская елка…

Гастон стал терять терпение.

— Зачем ты мне все это рассказываешь?

— Зачем? Да почем я знаю. Затем, наверное, что сам все время об этом думаю.

— Хочешь, я тебе кое-что скажу? Думаешь, ты выкинул этот номер с лестницей, чтобы пойти и чмокнуть Маринетту? Дело не только в этом. Главным образом в том, чтобы вырваться с автострады и вернуться к себе в Пралин возле Пюи или как это там называется.

— Заткнись! Что ты во всем этом смыслишь?

— По-твоему, если я родился в Пантене, значит, мне не понять, что тебя разбирает крестьянская тоска по земле?

— Ты так думаешь? Если б я сам в этом хоть что-нибудь понимал… Нет, честное слово, жизнь временами становится чересчур сложной.