Мадам Дюбуа открыла книгу, но перевести не смогла: надпись, как и сам текст, была на японском языке.
Луиза Бюссе отшвырнула книгу на середину стола, нарушив безмятежную прогулку трех мух, которые яростно набросились на лампу. Теперь, когда мотор у реки умолк, только их жужжание продолжало ее раздражать. Наконец мухи заметались в кругу света, падавшего от лампы, и расположились на столе. Одна из них даже посягнула на соблазнившую ее своей белизной страницу книги. Луиза не сделала ничего, чтобы прогнать ее.
Опьянение прошло. Книга разочаровала ее. Плохо вправленное плечо теперь ныло, будто к перемене погоды. Она так и осталась сидеть, облокотившись на стол, и следила за мухой, которая медленно ползла вверх по левой странице — точно поднималась по лестнице. Луиза мучительно размышляла.
Впервые в жизни она обнаружила, что автор книги согрешил, солгал. Никогда раньше она бы и не подумала, что такое возможно. Она любила книги, благоговела перед ними именно потому, что в них все должно было быть правдой. Она верила всему, о чем в них рассказывалось. Это непременно где-то с кем-то происходило, и, читая, можно было узнать об этом, увидеть все как бы своими глазами, словно присутствовать при этих событиях. А теперь все было под сомнением. Если лгала эта книга, почему не быть вранью и во всех остальных, прочитанных ею за последние пять лет, с тех пор как Дюбуа поселились на вилле?
Ведь история «Лучика» — это ее собственная история, и никто лучше ее не мог знать, как все было на самом деле. Все в этом рассказе верно: и подробности из времен детства, и про ее семью, и про курочек, и история с плечом, был даже японец, обедавший однажды на вилле, которому она действительно сказала три слова по-английски. Все было так, кроме одного: японец ей ничего не дарил. Никогда ни один писатель не дарил и не надписывал ей своей книги. Вот в чем дело. И уж этой лжи она не могла проглотить, именно это встало у нее поперек горла, совершенно отбило ей аппетит, хотя давно пора было ужинать.
И Луиза загрустила, потому что ведь и правда, как приятно было бы получить в подарок от знакомого писателя его книжку, на которой он написал бы несколько строчек специально для нее. Никогда она до такого и не додумалась бы, а теперь ей казалось, что именно этого ей и не хватало, чтобы быть совсем счастливой. Если бы была у нее такая книга, ну специально для нее написанная… Но ведь это невозможно. Она всего лишь крестьянка, бедная женщина, знакомая только со своими соседями да еще кое с кем из жителей поселка. С чего бы писатель мог заинтересоваться ею?
А муха все сидела на книге и чистила лапки в ожидании своей доли обеда. Луиза смотрела на нее, не в силах сдвинуться с места, и думала, что все книги лживы и ложь эта — жестока. Муха поднималась и спускалась по странице, как по лестнице. С грустью Луиза следила за ее движениями и вдруг заметила, что муха оставила маленькое черное пятнышко, будто запятую, — там, где ее не должно быть.
— Ну, нет! Ты уж пакости где-нибудь в другом месте, слышишь?
Она взмахнула рукой, чтобы прогнать муху, и нечаянно перелистнула несколько страничек. Книга раскрылась там, где под заголовком было что-то написано от руки. Она наклонилась и прочла:
«Мадмуазель Луизе Бюссе, которой эта книга кое-чем обязана, от ее соседа, не смевшего признаться, что у него есть другое имя и что он — писатель. Жан Шампион-Дюбуа».
Поздно вечером, готовя ужин, Луиза смеялась сама над собой и, взбивая омлет, приговаривала:
— Вот, Лучик, какая история. То-то я себе говорила, что автор, должно быть, меня знает… И неудивительно! А я-то считала его вруном… Он просто кое-что присочинил для пущей складности. И ведь хороший рассказ получился. Надо, чтобы Жозетта непременно прочла его.
Перевод Н. Жарковой
Наплыв посетителей еще не начался. Выложенный старинным изразцом зал, две обезьянки под винтовой лестницей — так и чудится, что они уже много веков все скользят и скользят вниз по лианам, — чуть облупившиеся зеркала и вытертые, облезшие диванчики; нет, кажется, даже канонада не нарушила бы этого потаенного порядка, заведенного по прихоти минувших лет, дабы надежнее сгустить пространство в застывшее мгновение. И не сковывает ли возраст точно так же человека, где бы он ни находился? Во всяком случае, так говорят. Но у Л. это утверждение звучит несерьезно. Просто переступаешь порог вместе с нынешним годом, нынешним его бегом и входишь в зал, где все остановилось. Нет, вернее, ловко увернулось, как сорванец в дерзком прыжке, показав нос будущему. У Л. можно мечтать о былом, не впадая в мракобесие и ересь.
Есть тут свой дежурный краснобай и хвастун, он разглагольствует в центре зала — положил руку на поручни, а сам полуобернулся к вращающейся двери, полусоглашаясь на призывный взгляд какой-то длинноволосой девчонки, и оттачивает свои глупые остроты в ожидании, что кто-нибудь пригласит его отобедать. А рядом старый морж, до краев налившийся минеральной водой «виттель» — с тех пор как ему запретили пить коньяк, этот надеется на появление жеманной дамочки в чесуче и с зонтиком. Впрочем, чего еще ему ожидать? Его время давно миновало.
Литературный критик тоже на месте, в своем излюбленном уголке у дверей. Видны лишь листы бумаги, разбросанные на двух столиках, и над ними проносится целая гамма его шумных вздохов. Положа руку на сердце, этот тип заслуживает только казни, но, видит бог, я человек незлой и не желаю быть злым, и дозволительно ли мне, о господи, сказать, что это создание тебе не слишком удалось?