Современная французская новелла - Страница 104

104

В темноте медленно передвигалась светящаяся точка. Мало-помалу он уловил равномерность этого движения и разгадал его суть: лежа на низкой кушетке, женщина курила. А он стоял здесь, чувствуя, как его бьет дрожь, как затекли ноги. Может, это Леонора? Возможно, и она. Такой же сладкий дым от сигареты. Его всегда раздражало, когда сигарету докуривали до конца, дым тогда становился каким-то едким. Леонора тоже курила такие сигареты, курила с наслаждением — возможно оттого, что к курению, в сущности, так и не пристрастилась. Оно в ее глазах было как бы роскошеством, сопутствующим любовным утехам. Ах, до чего же хороша была эта юность вдвоем.

Иногда Леонора приезжала сюда через Драпо. Он встречал ее на Турском вокзале с огромным стеклянным потолком. Вокзал этот был похож на все французские вокзалы, построенные Бальтаром, — все они одинаково походили на детскую игрушку.

Всякий раз он появлялся слишком рано и, чтобы убить время до 23 час. 15 мин., шагал вдоль состава, приглядываясь к орде понурых людей, выплеснувшейся из вагонов. Почему-то все вновь прибывшие говорили неестественно громкими голосами, будто дорога не только пробуждала их ораторские способности, но и вызывала на откровенность. Ему здесь было не по себе. Зато Леонору восхищало на вокзале все, особенно железнодорожные рельсы, хотя в конечном счете по этим рельсам прибывал ничем не примечательный трудовой люд. Эти люди никуда не ехали, они просто возвращались к себе — вот и все.

В наши дни все дороги электрифицированы, но в те годы паровоз долго пыхтел, прежде чем начинали лязгать вагонные буфера. «Тюх, тюх, тюх, тюх…» Леонора следила за маневрами паровоза в непонятном восторге. Однажды в один холодный вечер, когда в воздухе висела туманная изморось и он вынужден был вести машину медленнее обычного, он прибыл на место встречи, когда вокзал уже был забит пассажирами — одни выходили из вагонов, другие садились в них. Леонора ждала его; уткнувшись в меховой воротник, в надвинутой на один глаз шапочке она неподвижно застыла возле паровоза, и ноги ее обдавало теплом его дыхания. Он решил, что она очень похожа сейчас на Вивьен Ли в «Анне Карениной», но не решился сообщить ей об этом. Красота Леоноры была вовсе не случайным даром богов — она была именно такой, о какой он мечтал. Вот Женевьева, та ни на кого не походила, ни на одну женщину, которую он знал. Этот выбор был сделан совсем по-иному, что, впрочем, не гарантировало душевного покоя.

Взошла луна какого-то сернистого оттенка. Светившийся вокруг нее ореол только уродовал ее.

Когда ему исполнилось десять лет, его послали в погреб за бутылкой шампанского, что было не слишком-то мудро со стороны взрослых. В погребе стояла застоявшаяся, чуть затхлая сырость. Ступеньки были скользкие. Огромная жаба восседала по своему обыкновению на пороге, подстерегая комаров, облепивших плети дикого винограда, и даже не тронулась с места при его появлении. Не так уж весело в день своего рождения спускаться в погреб… Но когда Поль выбрался оттуда, стуча зубами после этой, в сущности, не такой уж промозглой сырости, с двумя бутылками Крамана в руках, он остановился, любуясь четким кружевом тени, которую отбрасывала на стену жимолость при свете луны, поднявшейся над крышей погреба. К тому же от этого пьянящего, терпкого запаха у него закружилась голова. Мать обнаружила его сидящим у стены, почти хмельного, уткнувшегося лицом в цветы. Он прекрасно помнил, что в этот вечер дедушка спросил его, не хочет ли он пойти с ним на охоту. И тогда только он понял, почему мужчины вечно возвращаются домой с охоты несолоно хлебавши. Дед ни разу не выстрелил, он вообще никогда не стрелял. С дрянненьким ружьецом под мышкой он шагал по полям, зажав трубку в зубах, а зайцы спокойно улепетывали прямо из-под носа у его охотничьего пса. Денары были совершенно правы, покупая дичину у «Фрер и сыновья», он сам тоже не стрелял, только делал вид, дурачок. И Леонора не любила убивать.

Женщина из соседней комнаты поднялась с места. Разглядеть ее издали он не мог, различал лишь силуэт. Она была высокая, руки светлым пятном выделялись на фоне платья. Она вошла в свой номер, не закрыв окна, и даже не зажгла света. Слышно было только, как слабо скрипнула кровать. Больше ничего.

Они проснулись поздно. Поль с трудом выбрался из бесконечного блуждания по мучительным закоулкам сна. Несколько раз среди отрывочных сновидений выступало вдруг лицо Леоноры, опрокидывая и без того уже смещенный хронологический порядок событий и сцен, которые он извлекал из глубины своей памяти. Словом, ночь выдалась малоприятная.

Их разбудил вовсе не пляшущий у них на постели солнечный лучик, пробившийся в просвет между неплотно задернутыми атласными занавесями, и даже не появление горничной, принесшей им завтрак в десять часов, разбудили звуки — кто-то упражнялся на рояле. То, что играли, не было похоже на непрерывное звучание гамм или на тягучие механические этюды Черни с постепенно возрастающей трудностью. В свежем утреннем воздухе лились звуки «Хорошо темперированного клавира», исполняемого легко и радостно, — видимо, музыканту доставляла наслаждение собственная игра.

Женевьева, закинув руки, в каком-то упоении поскребла ногтями кожу на голове. Он, до чего все-таки чудесно, когда тебя будят такие звуки! Она вскочила с постели, прижала ухо к стене, разделявшей их комнату с комнатой № 5,— музыка лилась оттуда. Нет, ты только послушай, это же настоящая виртуозка.

Теперь рояль уже звучал громко, в полную силу, словно и его вдохновила музыка; сначала сыграли «Матушку-гусыню», затем «Бергамаску», перескочили на «Гимнопедии». Нет, она определенно веселый человек. Слышишь, что она играет? Равеля, Форе, Сати… Все любят французскую музыку, только никто в этом не признается, особенно так, как она! Женевьева развеселилась. С некоторых пор она не скрывала своего восхищения теми, кто избрал своей долей одиночество и сумел превратить его в утонченное наслаждение, — точка зрения женщины «чересчур замужней», как со смехом говорила она сама знакомым, а если и Полю случалось быть при этом, то говорила об этом с легкой улыбкой извинения.

104