Современная французская новелла - Страница 109

109

Я сказал нотариусу, что у жителей Лотиньяка нравы совсем как у золотоискателей. Он даже не удостоил меня улыбкой в ответ на мое замечание. Правда, он местный уроженец, и пусть даже два-три поколения писцов проходили учение в главном городе департамента, но сам он здесь родился, сюда вернулся, врос в эту почву всеми корнями — вот вам и отгадка. Месяцев через пять, увидев меня как-то воскресным днем у порога заведения Мелани, он подмигнул мне — поняли, мол, наконец? Но я так ничего и не понял или, вернее, понял, что мне никто ничего не расскажет и что в Лотиньяке подобные вещи или открываются сами собой, или вообще не открываются никогда.

Единственная деталь, которая не ускользнула от моего внимания, и по вполне понятной причине, — это то, что в Лотиньяке хождение денег не похоже на их хождение в других местах. На все, что здесь продается, бросают свою тень сантимы. На все, вплоть до самой малости. В каждой лавочке и сосед соседу старается всучить чуть ли не корзину этих желтеньких монеток, которые оттягивают карманы. Меди тут хватило бы с лихвой на пули всех ружей французской армии, начиная с 1870 года и до скончания веков.

Понятно, что каждый желает от них избавиться… но только вы сумели отделаться от звонкой монеты, как она тут же возвращается к вам обратно. В конце концов, ослабев от этой борьбы, я перестал вытаскивать из кошелька бумажные деньги и смирился перед очевидностью: каждый здешний житель таскает с собой целый мешочек с мелочью и расплачивается за покупки монетами достоинством в пять, десять или двадцать сантимов. Есть над чем поломать голову…

Лишь спустя некоторое время я понял, что причиной моей недогадливости была засуха — в последние две недели дождя вообще не выпадало, — зато при первом же ливне я услышал, как вода со странным звоном падает в раковину, словно обрушился целый водопад градинок: посреди грядок латука блестели десятки желтеньких монеток. Жизнь становилась интересной! И с каждым новым поворотом крана я зарабатывал себе, так сказать, на хлеб насущный. И не я один. Со всех сторон доносился громкий всхрап кранов; вот открыли кран, закрыли, снова открыли, и так до бесконечности, а кругом все позвякивало и позвякивало. Но все чудеса на свете кончаются, постепенно монеты стали барабанить все реже и реже, и поток их совсем иссяк вместе с дождем. Я понял все. Или почти все. Короче, озеро вполне заслуживало своих двоих вышеупомянутых родичей.

Но как бы ни было оно щедро, оно не приносило нам потаенных сокровищ тамплиеров, не походили его дары и на манну небесную — монетки были самые обыкновенные, французские, республиканские и все вычеканенные совсем недавно. Вот это-то и оставалось для меня пока что тайной. Почему все эти су были чеканки 1967 года? И почему они изливались столь щедро: при самом заурядном ливне — десять тысяч старых франков… А в грозовые дни это было просто золотое дно. Так или иначе, становилось понятным, откуда берутся медные монетки, которыми жители Лотиньяка набивают свои кошельки.

Если я нуждался в доказательствах — вот они, налицо.

— Сосед, — крикнула мне тетушка Кантау, а над головой ее круглилась радуга, — сколько у вас? Десять тысяч? Так вот, голубчик, вам повезло. Правда, другим — еще больше. Рекорд побил Антуан. Семнадцать тысяч! Неплохо, а?

Антуан — наш каменотес. Только он не дробит булыжник, он его обтесывает, это, так сказать, тротуарный ювелир. В Лотиньяке прохожие шагают не по тротуарам, как в других местах; правда, им приходится приплясывать на выложенной из булыжника мозаике, тут, конечно, и споткнуться недолго, зато приятно глазу, хоть и не слишком удобно ногам. А какая гамма цветов! Тут и розовое, и серое, и зеленое, и все это естественное, некрашеное. С утра до ночи Антуан бродит, не отрывая глаз от земли, словно собака, вынюхивающая трюфели, если только не сидит на корточках, укрепляя цементом свои живописные находки. Настоящий художник. Ему запрещен «въезд». Никто, кроме меня — и то с недавних пор, — не знает толком, что это за «въезд», но, так или иначе, против фактов не пойдешь. Запрещение это включает в себя обязательную явку в жандармерию кантона раз в два месяца для отметки. И день отметки превращается для Антуана в день его торжества. Весь поселок принимает в этом горячее участие. Неужели Антуан вот в этих отрепьях пойдет? Да нет, одолжим ему пиджак, рубашку, галстук и брюки от новой пары. Мелани надраивает его с головы до ног, подстригает ему, как умеет, волосы, почему-то получается стрижка на японский манер, и шагай себе веселей, Леон! Простите, Антуан.

Возвращался он пьянее турка; кто не видел турка, упившегося ракией после захода солнца в праздник рамадана, тот вообще ничего не видел. По сравнению с ним поляки — просто любители безалкогольных напитков.

Но что удивительно в Антуане, так это то, что и в пьяном виде он держался с удивительным достоинством. Конечно, он «напивался в доску», но при этом все-таки помнил, что на нем чужая одежда, поэтому, вернувшись, он обходил своих благодетелей и отдавал кому брюки, кому черный галстук и пиджак, пока в конце концов не оказывался почти голым. Но так как почти все тело его было покрыто татуировкой, это был единственный на моей памяти человек, который и в голом виде выглядел как бы одетым. И даже роскошно одетым: драконы, дамочки, розы — чего там только не было! А так как сложен он был ладно да к тому же от вечной возни с цветными булыжниками этот художник тротуаров приобрел мечтательный взгляд и завидную мускулатуру, я уверен, что не одна местная жительница охотно накинула бы на него плащ, чтобы тут же потребовать сбросить его. Короче, не будем скрывать, он приглянулся многим, за ним гонялись.

109