Современная французская новелла - Страница 78

На следующий день старую учительницу похоронили в глубине кладбища, под великолепным вязом, который принадлежал ей вместе с клинышком леса. Хоронили ее четверо носильщиков, мэр и верный Грожан, который все-таки возложил свой венок. Никто больше не дал себе труда прийти.

Послали запрос в Лион, чтобы отыскать наследника. Выяснилось, что ребенок, которого она родила пятьдесят лет назад, не выжил. Всю жизнь она копила, отказывала себе в самом необходимом ради несуществующего ребенка — ребенка, умершего в младенчестве. Все поняли, что она была несчастлива, и простили ей злой язык. Никто больше не осмеливался произнести вслух ее прозвище. Сегодня, вспоминая о ней, люди говорят:

— Наша покойная мадемуазель Пьерр…

Мэр предпринял шаги, чтобы отстоять права общины на разрозненные земельные участки общей площадью в семь гектаров восемьдесят три ара. Если он выиграет дело, в деревне построят новую школу, которая будет носить ее имя.

Прогулка в одиночестве

Перевод И. Кузнецовой

С тех пор как он перебрался в горы — вот уже с неделю, — он чувствовал себя намного лучше. Врач оказался прав, посоветовав ему сменить климат и образ жизни.

Наконец-то он избавился от бессонницы! Он теперь не вздрагивал при малейшем шорохе, и его перестали мучить страхи, отравлявшие его покой много ночей подряд. Он разом обрел аппетит и жажду деятельности. Начал он с прогулки по курортному городку и сразу же успокоился: здесь люди не таращили на него глаза, как там, дома.

Здесь, если он заходил в лавочку купить сигарет или мыла, хозяин не обращался к нему по имени, не заводил разговоров о его здоровье, о планах на будущее, о том, какая завтра будет погода. Ему просто вручали то, что он просил, и молча давали сдачу. Здесь он был просто курортником, туристом, до которого никому не было дела. После всего, что он пережил за последний месяц, он мог наконец перевести дух.

Ему было шестьдесят пять лет, и он не страдал никаким старческим недугом. Два месяца назад ему предложили уйти на пенсию. Давно смирившись с этой мыслью, он не протестовал. И даже заранее распланировал свою жизнь, чтобы с толком использовать вынужденную свободу. Два часа в день он решил посвящать моциону, а в остальное время — если не считать хлопот по хозяйству, которое он вел сам, — изучать историю Лудена, своего родного города, где он не был уже больше тридцати лет. Это была его давняя мечта, но осуществить ее у него никогда не хватало времени. Он радовался, что сможет наконец целиком углубиться в эту работу, и рассчитывал внести в науку посильный вклад.

Увы! Все сложилось совсем иначе, чем он предполагал. Вместо блаженного покоя новая жизнь принесла ему одни тревоги. С первых же дней, когда он, выполняя свое решение побольше двигаться, начал выходить на прогулки, ему показалось, что на него все смотрят. А некоторые личности, которым он никогда не имел чести быть представленным, даже улыбались ему или кивали головой в знак приветствия. Он находил это диким и неуместным.

За пятнадцать лет, что он прожил на этой улице, он не завязал здесь никаких знакомств, ни разу словом ни с кем не перемолвился. Держался всегда скромно, даже, можно сказать, замкнуто, не замечал своих соседей и прилагал усилия к тому, чтобы и они его не замечали. Ему хотелось только одного — жить со всеми в мире; лучшим способом достичь этого он считал никогда не иметь ни с кем дела. Даже со своим портным и парикмахером он вел себя в высшей степени сдержанно. Покупая продукты, не произносил почти ни слова, кроме самых необходимых.

Пока он служил, это удавалось ему сравнительно неплохо, но с того дня, как он вышел на пенсию, все переменилось. Как только он стал появляться на улице в рабочие часы, выяснилось, что всем до него есть дело. Это его неприятно поразило, словно люди ловко провели его, изменив без предупреждения правила игры. Разумеется, он игнорировал их приветствия, а на улыбки отвечал уничтожающим взглядом. Но противники не сдавались.

Через некоторое время его раздражение сменилось беспокойством. Однажды, когда он отдыхал на лавочке в сквере, какой-то инвалид на костылях подсел к нему и заговорил. Сначала он даже не понял, что незнакомец обращается к нему: мало ли на свете несчастных помешанных, которые думают и мечтают вслух или разговаривают сами с собой! Но увы! Это был не тот случай. Слова калеки не оставляли никаких сомнений.

— Везет же некоторым, — услышал он, — топают себе на обеих ногах, и хоть бы что! Гуляй сколько влезет. Да и работать могли бы за милую душу, но куда там! Зачем работать, когда можно чужой хлеб есть?.. У образованных-то пенсия дай бог каждому, верно я говорю? Не то что у меня, горемыки! И это вы называете справедливостью? Или вот взять хотя бы сквер: есть везучие люди, которые имеют свой коттедж, и участок, и даже собственные цветы и деревья. Высунул нос наружу — и пожалуйста тебе — природа! Но им, видишь ли, этого мало! Они еще зачем-то таскаются в скверы, где гуляют те, у кого нет ничего. И попробуй им что-нибудь скажи — скверы-то общие! У нас ведь свобода — делай, что хочешь, только другим не мешай. Или, по-вашему, нет у нас свободы? А? Вот так-то… Я бы лично постеснялся быть таким ненасытным. Не люблю никому мешать. Да, да, не люблю. Мешать тоже можно по-разному. Когда мне, например, намекают, что я кого-то стесняю, я исчезаю, отхожу в сторонку. Впрочем, люди по-разному воспитаны, намек еще надо уметь понять… По-моему, кто-то из здесь присутствующих понимать не желает. Что ж, тогда продолжим беседу.